Записи на таблицах - Лев Виленский

неожиданно спросила меня голосом моей матери, которая ушла в мир иной два года назад:

— Сынок, беспутный мой! Отчего ты шляешься по городу?! Отчего не идешь учиться?! И кипу в карман засунул, беспутный ты! Я вижу, как ты шатаешься по улицам, смотришь на женщин… я вижу, куда ведут тебя глаза твои…

— Мама? — пораженный ужасом, я стоял на месте, пытаясь оторвать глаза от взгляда неизвестной. Ноги и руки кололо иголками, колени задрожали. Мне хотелось и убежать, и броситься и обнять девушку — голос матери звал меня, но это была не она…

— Голос… голос-то Яакова, а вот руки… руки Эйсавовы, — только и смог пробормотать я.

— Иди ко мне, — голос девушки снова поменял тембр. Теперь это был голос зрелой женщины. Ее губы, тонкие и бледные, неожиданно стали карминово-красными и полными, грудь начала расти на глазах, тугая и высокая, разрывая почти ткань голубой рубашки, налились бедра. Она приподняла юбку, обнажив голую ногу великолепной формы, и облизнула губы, — иди сюда, дурачок, я порадую тебя!

Потерявший волю, обессиленный и ужаснувшийся до глубины души, влекомый похотью, смешанной со страхом, желанием, смешанным со священным ужасом, я сделал шажок к ней, и еще шажок…

И тут передо мной, откуда ни возьмись, вырос из каменной мостовой низенький старичок, с белой, длинной бородой, в шляпе с полями и длинном потертом лапсердаке. Он заслонил меня от девушки и громовым голосом, странным для такого худенького тельца, закричал

— Шабрири, Брири, Рири, Ири, Ри!!! Сгинь, Ашмодай! Сгинь, Шабрири, сгинь, нечисть, заклинаю тебя именем Эль-Шаддай! Сгинь, чудовище, высасывающее мозг и доводящее до безумия! Шма, Исраэль!

Протяжный стон раздался в горячем ночном воздухе, девушка подскочила в воздух, взвыла, обратилась котом и юркнула в дыру в стене, оставив за собой запах паленой шерсти и кошачьей мочи.

Старик перевел дух, покачнулся, глядя на меня. Я подбежал к нему и поддержал за сухонькую руку, осторожно помог ему сесть на ту же скамейку, где только что сидел демон. В окнах вокруг горел свет, возбужденные голоса наполнили двор — колодец, из темного дверного проема выбежала женщина, неся мне стакан воды, какие-то добрые бородатые лица окружили меня, чьи то руки хлопали по плечам, мелькали перед лицом, восхищенно жали руку старику, на все голоса повторялось: «реб Янкель, реб Янкель!».

Потом, заметив, что все в порядке, евреи тихо разошлись по домам. Реб Янкель тяжело поднялся со скамейки, положил мне сухонькую руку на голову.

— Господь не оставил тебя в беде, отрок! Он послал меня сюда, когда я возвращался с авдалы и захотел пройти дворами. Ты столкнулся с Шабрири… это дух. Злой. И он обитает в том дворе, где трава в рост человека, в этот двор не заходит никто, потому что ночью Шабрири в облике кота выходит оттуда и охотится за людьми, как охотился до этого за крысами. Береги себя, майн зон! Господь да благословит тебя и сделает тебя подобно Аврааму, Ицхаку и Яакову…

С этими словами реб Янкель улыбнулся долгой, мудрой улыбкой, и словно зажег в груди моей свечу.

С тех пор я обхожу квадратный дворик, заросший травой, стороной. И когда мне рассказывают о том, что там нашли очередной труп наркомана, покончившего с собой, а полиция — несмотря на примятую траву и следы борьбы никого не находит, я мысленно говорю про себя «Шма, Исраэль!».

Лилит

Ночью Город не спит. Если вас, читатель, сморил сон, это не значит, что-то же самое может произойти с самим Городом. И не в том дело, что допоздна открыты двери ресторанов и ночных магазинов, что молодежь прогуливается по узеньким улочкам, и до полуночи, позванивая, взад-вперед ходит трамвай. Не об этом речь…

Те, кто не побоялся после полуночи заглянуть в переулки и проходы Старого Города, может обнаружить в них неожиданных гостей. Тихо проходят они по пути ночного ветра, светлые и почти прозрачные, тени ушедших в мир иной. Души умерших в Городе. Они останавливаются у темных проулков, где пахнет плохо и душно, куда выбрасывают ненужный мусор арабские торговцы, где в темноте крысы работают челюстями. Они беседуют друг с другом, вспоминая прошедшие дни, и звучит из шепот, как шепот ветра. И только старый иерусалимец может порой разобрать отдельные слова…

— Высохли водоемы… нет воды в прудах Шеломо…

— Ах, какие сегодня рабыни шомронские продавались у Скотского пруда…

— Пряники, пряники, кому пряники, налетай, детвора, отцы, матери, братья и сестры. Народ иудейский, пряники…

— Народ во тьме ходящий, идолам молящийся! Истуканы ваши — тлен!

— А я вот иду давеча по Тиропеону, гляжу, Нериягу сидит в лавочке и что-то там подсчитывает…

— Бедный Иегояхин, жена его бросила. Рога наставила…

— А Двора-то, сплетница, снова соседок против меня мутит…

Ходят, ходят души умерших и на меня поглядывают. Что это за одинокий человечишко повадился по переулкам бродить, фотоаппаратом целиться в разные места? Авось, не запечатлеет нас его фотоаппарат!

Вьются вокруг, через плечо заглядывают, а мне того и надо:

— Скажи, старый, — обращаюсь к седобородой тени, согбенной и чинной хромающей рядышком, делающей вид гордый и безразличный, — когда на базаре рыбой торговали, в какой-такой день это бывало?

— Так ведь в йом-шени, — отвечает призрачный дедушка, — а в ришон ездили на телегах в Экрон, и закупали рыбу у плиштим. Те нам ее выгодно продавали — ведь не продашь, испортится. Всю ночь возы вонючие брели назад в Иерушалаим. А под утро рыбку-то и выносили на торг. Только проверяли сначала, чтобы кошерная была…

— Спасибо, — говорю старику, — дай Б-г тебе старости спокойной.

Тот кивает мне, сконфуженный… потому что не любят тени мертвых, когда кто-то их видит. А я вижу. Порой, идешь себе по Городу, и даже удивляешься, как другие их не видят? Иной раз за живым еще человеком гуськом идут: папа с мамой, дедушки с бабушками, еще какие-то совсем древние прадедушки, с пейсами, в черных шляпах. И тут понятно — пришли за потомком. Не жилец он уже. А он и не подозревает. Знай себе, мороженое ест и по мобильному телефону разговаривает… Не понравилось мне это, но ведь строго-настрого запрещено человеку судьбу его предсказывать. Вот и промолчал я. За угол свернул, прошел четыре шага, а сзади как грохнуло! Меня на живот бросило, ветер огненный надо мной пролетел, оглушил. Поднял глаза — стоит передо мной тот самый господин, который с мобильником… только прозрачный уже, и улыбается. Посмотрел на меня с полминуты, и исчез. А в ушах у меня звуки возвратились, вой сирен, да плач, и крики людские. Встал, голову поднял — рука человечья на дереве висит. И аккуратно так ее взрывом